Покайся, раб!
28.09.2009 в 23:00
Пишет Сновидение Времени:сказка
Ох уж мне эти сказки! Ох уж мне эти сказочники!
Мне захотелось фруктов, и я открыла холодильник. С верхней полки на меня вопросительно посмотрело яблоко.
- Привет, - сказала я, несколько растерявшись.
- Привет, - ответило яблоко.
- Как дела, - спросила я, чтобы хоть что-то спросить.
- Нормально, лежу вот, - ответило яблоко.
- Не холодно тебе? - озаботилась я.
- Да ничего, прохладно, конечно, но жить можно, - успокоило меня яблоко.
- Может, тебя отсюда того? На стол? - предложила я больше из вежливости.
Яблоко посмотрело на меня с интересом.
- Ты в себе? - осведомилось оно лаконично.
- Нет, я просто предложила, - заоправдывалась я торопливо, - мне показалось, тебе здесь всё-таки холодно.
- Мне здесь нормально, - отрезало яблоко.
- Ну, ладно тогда, - я сделала невнятный жест рукой, - я, наверное, пойду.
- Удачи, - кивнуло яблоко. - Ты заходи, если что.
- Я зайду, - пообещала я, - если что.
Пообещала, уже закрывая холодильник. Яблоко повторило "если что", пошловато хихикнуло и подмигнуло мне вслед.
Ну ладно, подумала я нервно, пусть его лежит, свет клином не сошёлся. Пойду открою банку горошка.
Взяла открывалку, сняла с полки банку, сполоснула под краном, поставила на стол. Поднесла открывалку и смутилась. Банка горошка глядела на меня в упор с упрёком.
- Поосторожней, я щекотки боюсь! - сообщила она таким тоном, что мне немедленно стало стыдно. Я аккуратно протерла банку полотенцем и поставила обратно на полку.
- Ты вот что, - деловито сообщило мне полотенце, - когда будешь в следующий раз что-то мокрое протирать, ты его сначала хоть нагрей, что ли. Противно ведь, по теплому махровому телу, да холодной-то водой!
Я в изнеможении опустилась на стул в спальне. Хотелось есть, но к холодильнику не тянуло. Хлопнула дверь: пришел муж.
- Слушай, - закричал муж еще с порога, - ты себе даже представить не можешь, что со мной случилось!
- Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное, - вяло процитировала я. - Что с тобой стряслось?
- Я попытался купить газету! - заявил муж, входя в комнату, - а она мне сказала, что не хочет, чтобы я её покупал!
- Кто - "она", - уточнила я на всякий случай, прекрасно всё понимая, - продавщица?
- Да какая продавщица, - махнул муж рукой, - газета! Газета мне сказала!!! Она объяснила, что у них там компания хорошая подобралась, они в "мафию" играют, и она никак не может покинуть команду. Может, говорит, как-нибудь потом. Может, завтра. Но зачем мне завтра сегодняшняя газета?
- В "мафию", говоришь, играют? - не удивилась я, - ну, понятно. А я вот позавтракать пытаюсь. Яблоко хотела съесть.
- И что? - уточнил муж.
- И ничего, - вздохнула я, - пойди сам посмотри.
Муж отошел на кухню, открыл там холодильник, и какое-то время провозился. Потом вернулся ко мне. Без яблока. Никаких вопросов я не задала: всё было и так понятно.
- Слушай, но это же не дело! - возмутился наконец муж. - В конце концов, можно же их и не слушать!
- Давай, а я на тебя посмотрю, - ответила я. - Давай пойди и съешь это идиотское яблоко, которое в процессе поедания его будет орать дурным голосом и проклинать лично тебя, а заодно и всех твоих родственников.
- Откуда ты знаешь? - ошеломлённо спросил муж. - Ты пыталась?
- Нет, не пыталась. Но у меня фантазия богатая. Я просто с легкостью могу себе это представить.
Муж пожал плечами и, как был, рухнул на кровать.
- Ты что, сдурел? - завопила кровать, - на мне покрывало чистое! А ну быстро сними ботинки!
Муж покосился на меня и остался лежать.
- Сними ботинки, кому сказала, - дергалась кровать, - ты ж в них по улице ходил!
Муж не реагировал. Кровать покричала еще какое-то время, потом ощутимо собралась, сгорбилась, распрямилась по наклонной и с силой выкинула мужа на пол.
- Сними ботинки, переоденься, помой ноги, потом ложись, - вполне доброжелательно сказала она, успокаиваясь.
Я подошла к лежащему на полу мужу и помогла ему подняться. Говорить было нечего.
- Пойдём что ли, погуляем? - предложил муж с сомнением.
- Пойдём, - без энтузиазма согласилась я.
На улице было не по-утреннему многолюдно. Со смущенным видом и какими-то странными улыбками шли взрослые и дети, гуляли вполне себе солидные дяди и тёти, бежали собачки, переговаривались стройные дамы. То тут, то там слышались отголоски разговоров:
- И представляешь, я его начинаю резать на салат, а он давай истошно скандировать: "Ру-ки-прочь-от-о-гур-цов!!!"
- А когда мы попытались его включить, он заявил, что обиделся на то, что с него долго не вытирали пыль, поэтому выпуска новостей для нас сегодня не будет.
- Когда она сопротивлялась, чтобы я её надевал второй день подряд, это еще полбеды - но она отказалась выпускать меня из дома, пока я её не постираю!
- И что?
- Постирал...
- А у сына в школе, говорят, тетрадки собрались на демонстрацию протеста "Ошибки - наша боль". Сорвали три урока. Дети в восторге.
- Мы с дочерью пытались пирожное ей добыть.
- Добыли?
- Свободно. А вот съесть не получилось никак. Оно сидит в тарелке у нас дома на столе и орёт какие-то жуткие песни. Пьяные: оно с ромом. Дочь сначала обрадовалась, но потом сообразила, что ей, судя по всему, придётся голодать. Теперь ноет.
- Ты её хоть накормила чем-нибудь?
- Накормила. Жареной курицей. Мороженые куры не оживают.
- Мороженое, говорят, вообще не оживает.
- Ну не знаю, как насчет мороженого, но у нашей соседки ожили пельмени. В морозилке.
- А что соседка?
- А что соседка, ничего соседка. Положила их поудобнее, как они и требовали, закрыла морозилку и осталась без обеда. Вон, ходит, гуляет.
Мы с мужем шли по улице, взявшись за руки, и с замиранием сердца слушали, как от нашей одежды одна за другой отрывались пуговицы: они прощались с нами звонким "ну, пока!" и прыгали вниз. Внизу уже скопилось дикое количество их громко судачащих товарок, поэтому им было не скучно. Нам тоже. Я думала о том, что будет, когда меня решат покинуть крючки от лифчика, а муж нервно нащупывал в кармане сигареты. О том, чтобы их зажечь, как они ему уже сообщили, не могло быть и речи.
Вдруг люди на улице заволновались: кому-то удалось установить дружеские отношения со своим телевизором, и тот согласился показать программу новостей. Счастливые хозяева выставили работающий телевизор в окно, и вся улица смогла посмотреть новости. Выступал премьер-министр.
- В этот сложный момент, - говорил премьер-министр, - мы должны, как никогда, помнить о гуманности и человечности. Мы оказались в трудной ситуации, ведущие ученые страны пытаются понять, что именно произошло со всеми нашими вещами, и каким образом можно вернуть страну к статус-кво. Но пока ситуация остаётся без изменений, я убедительно прошу нацию сохранять спокойствие и как можно более гуманно и бережно вести себя с ожившими вещами.
Смотреть на премьер-министра было тягостно: его шею сжимал хищного вида галстук, который едва заметно сжимался, как только министр произносил словосочетание "ожившие вещи", и слегка ослаблял хватку при слове "гуманность". Премьер-министр договорил и скрылся. Передаём запись рождественского концерта из театра "Варьете", сообщила хорошенькая дикторша. Фигня, громко констатировал телевизор и вырубился. Не люблю варьете, объяснил он слушателям с улицы, на чем счел свою миссию законченной.
Мы с мужем рассеянно дошли до трамвайной остановки, где застали почти семейную сцену: вагоновожатый и кондуктор, дружно стоя на коленях, умоляли трамвай поехать в сторону рынка, куда лежал его маршрут. Трамвай голосом капризного ребёнка требовал пустить его в цирк. Но возле цирка нет рельсов, переживал лысый кондуктор, тряся плечами, ты не сможешь там проехать! Смогу, ныл трамвай, а не смогу, так подтолкнёте, а то вы мне на что, дармоеды, катай вас...
День изо всех сил катился к вечеру, мимо нас плыли толпы людей, и новые и новые разговоры вливались в наши уши.
- И тут сын расплакался и принялся её бить кулаком, крича изо всех сил, чтобы она немедленно дала ему помыться.
- А она?
- А она плевалась горячей водой и орала, что пусть сначала её саму помоют, потому что её сто лет не мыли. И что потом она подумает.
- И вы помыли?
- И мы помыли.
- А она?
- А она сказала, что подумала, и решила не мыть нашего сына всё равно. Сказала, что он ей не нравится. И что теперь делать?
- Может, ну её? Не мойте сына, и всё.
- Как это "не мойте"? Он плачет, ему жарко, его жалко! Нам-то он нравится!
- Ну, помойте из ковшика.
- Мы бы помыли. Но ковшик еще вчера свалил в гости к бензоколонке, и до сих пор не вернулся.
- А забрать силой?
- Я пыталась. Но там вместе с ковшиком в гостях еще утюг.
- Скажи мне, - задумчиво сказал муж, нежно массируя в руках сигарету, которая слегка постанывала от удовольствия, - а может, с ними можно как-то подружиться? Предложить им что-нибудь хорошее, развлечь, приласкать? Может, их можно уговорить?
- Что уговорить, - устало спросила я, - снова быть безмолвными слугами нас? А зачем это им?
- Да нет, не безмолвными, почему? - муж закончил массировать одну сигарету, и вынул другую, - предложить им какую-нибудь выгоду. Сделать эту работу для них приятной. Платить им, в конце концов.
- Платить? А как ты это себе представляешь? "Дорогой кран, пожалуйста, дай мне налить воды в чайник, я дам тебе за это две кроны? Дорогой чайник. вскипяти мне, пожалуйста, чай, получишь пятнадцать эре?" Денег не хватит! И потом - зачем им деньги? Покупать себя же в магазинах? Так там теперь всё тоже живое! Проще пойти и договориться. Им. Не нам.
В этот момент из-под моих ног споро выскочила монетка в пять эре, обозвала меня неуклюжим бегемотом и ускакала куда-то в сторону.
- Вот видишь, - кивнула я мужу, - ты ЭТИМ собрался платить?
Но муж не отвечал. Он массировал уже пятую сигарету, и о чем-то напряженно думал.
Мы вернулись домой почти под утро - и то через силу, было страшно. Открыли дверь, вошли. Живые вещи смотрели на нас со всех сторон - теперь это уже явно бросалось в глаза. Моё старое кресло-качалка, стоящее на балконе, поскрипывало.
Немедленно при входе муж без малейшей заминки сказал вежливое "спасибо" входной двери, после чего осторожно вытер ноги о лежащий у входа коврик, затем нагнулся и погладил коврик рукой.
- Ну ни фига себе! - потрясенно сказал коврик.
- Ну ни фига себе... - потрясенно сказала я.
Муж заговорщицки помигнул мне правым глазом, осторожно снял пока что не ожившие ботинки и прошел в ванную. Там пошелестела вода и я услышала два аккуратных "спасибо" - сказанных, видимо, душу и полотенцу. Дверь ванной открылась, оттуда появилась фигура в банном халате и тапочках, направляющаяся в спальню. Мне стало любопытно, я стряхнула с себя оцепенение и пошла следом.
В спальне муж низко поклонился кровати (нашел себе гиппогрифа, мелькнуло в моей усталой голове) и неспешно лёг.
- Ноги мыл? - ворчливо спросила кровать.
- Мыл, - с готовностью откликнулся муж.
- Ложись правее, - скомандовала кровать, - у меня с левой стороны ревматизм.
Фигура на кровати сдвинулась правее, и кровать удовлетворенно скрипнула. Муж отследил, откуда донёсся скрип, протянул руку и мягко провел ладонью по скрипнувшей части. Кровать скрипнула еще раз, потише.
Я постояла в дверях спальни еще немного, раздумывая. Спать не хотелось. Курить было невозможно. Хотелось чего-нибудь пожевать, и я без особой надежды пошла к холодильнику. Оттуда на меня знакомо уставилось сонное яблоко.
- Привет, - сказала я ему, как старому приятелю.
- Привет, - с готовностью отозвалось яблоко.
- Я нервничаю, - неожиданно пожаловалась я. - Меня колотит.
- А ты съешь что-нибудь, - посоветовало яблоко без малейшей доли ехидства, - и выпей тёплого молока.
- Молока нет, - объяснила я, - а есть нечего. Вы же все орёте дурным голосом, когда вас едят.
- А ты бы не орала? - с любопытством спросило яблоко.
- Орала бы, - призналась я со вздохом, закрывая холодильник.
В буфете обнаружилась горстка почему-то не оживших семечек. Я набрала семечек в руку и прошла на балкон. Стояла, облокотившись о перила, грызла семечки, выплевывала шелуху прямо с балкона вниз и смотрела вперёд. С нашего четвёртого этажа было видно, как по всему двору идёт какое-то шевеление: это деревянные лавочки ходили друг к другу в гости. Мне стало страшно, и я заплакала.
- А вот это ты, душа моя, зря, - раздался очень глубокий бас за моей спиной. - Переживать изволь на здоровье, в переживаниях ничего плохого нет, а рыдать, детка, незачем. От сырости мебель портится.
- Я не мебель, - отозвалась я, хлюпая носом и боясь обернуться. Обернуться-то боялась, но отозваться - отозвалась. Потому что я действительно не мебель.
- А кто же ты? - удивился бас. - На овощ ни капельки не похожа, на фрукт - тем более, у них строение другое. А у тебя - ножки, ручки, спинка. Кто же ты при этом, если не мебель?
- Я - человек, - ответила я, всё так же стоя спиной и без особой убежденности.
- Человек, понятно, - согласился бас, - но ведь любой человек, моя радость, это только подвид мебели. Есть столы, есть стулья, есть кровати, есть человеки. Разницы никакой. Спинки, ручки, ножки. Но ты, например - весьма хороший человек.
На этой фразе я обернулась и обнаружило, что собеседником с глубоким басом было моё любимое старое кресло-качалка. В этом кресле я вечно играла, когда была маленькой, потом качалась на нём в своих романтических мечтах, потом курила, волнуясь. Это кресло было для меня больше домом, нежели весь остальной дом.
- Хлюп, - сказала я, почему-то твёрдо зная, что кресло меня поймёт.
- Разумеется, - немедленно поняло кресло,- конечно, садись.
В кресле было тепло и уютно, как всегда. В нём лежала старая мохнатая шкура, которой с лихвой хватало на то, чтобы ею же и накрыться. Я уместилась в кресле чуть ли не с головой и поджала ноги. Кресло мягко откачнулось назад и принялось покачивать меня, нежно нашептывая что-то глубоким басом.
- Девочка моя, - шептало кресло, покачиваясь - бедная моя, хорошая моя, добрая моя девочка. Попала девочка в страшный сон, расстроили девочке нервы, не хотят давать девочке покоя. Нечего девочке кушать, нечего маленькой носить. Непонятно, что происходит и что происходить будет. Напугали девочку злые вещи. Да?
- Да, - хлюпнула я, уже абсолютно не стесняясь кресла и сладко рыдая в нём, как рыдают только в детстве на коленях у любимой бабушки, - как теперь жить?
- Нормально жить, - гудело кресло низко, как шмель, - хорошо жить, девочка моя, милая моя, маленькая моя, любимая моя девочка, хрупкая моя, радость моя, нормально жить. Ты ведь у нас еще мебель глупая, ты пока мало что в жизни понимаешь, ты не знаешь, что такое "злые вещи". Они не злые, маленькая моя, они хорошие. С ними можно подружиться, вот увидишь. С ними можно жить.
- А ты? - спросила я, вытирая глаза краем укрывавшей меня шкуры, - разве ты - не они?
- Я - они, - кивало кресло, покачиваясь - но я - не только они. Я еще - ты, маленькая моя, я же тебя вырастило.
- Вырастило, - засмеялась я сквозь слёзы: уж очень смешно звучал в речи кресла средний род, - вырастилло, былло делло. Фамилия у тебя такая: Вырастилло. Итальянская.
- Я не имею чести знать, что такое "фамилия", - церемонно ответило кресло, - но не сомневаюсь, что неизвестный мне господин Вырастилло был весьма достойной мебелью.
- Весьма, весьма, - соглашалась я, качаясь сильней и сильней, - господин Вырастилло - что надо мебель. Лучше всех.
После этих слов я чмокнула кресло в мягкую шкуру, завернулась в неё же целиком и крепко заснуло. Тьфу, то есть заснула, конечно, чего это я о себе в среднем роде.
Следующий день был чем-то похож на предыдущий, а чем-то от него отличался. Народ всё так же бродил по улицам, вещи всё так же хамили и хихикали, премьер-министр больше не выступал. У нас дома царило относительное благополучие. Во-первых, муж ввёл среди нас с ним строжайшую "дисциплину вежливости", как он это назвал, по отношению к ожившим вещам. Это было довольно утомительно (попробуйте-ка говорить полу "спасибо" каждый раз, когда вы на него наступаете!), но зато дало нам возможность нормально помыться, вытереться, надеть на себя ту одежду, которая подходит по сезону, а не тот желтый купальник в горошек, который "уже до смерти зависелся в этом дурацком шкафу" (шкаф, раздраженно: "это кто это тут дурацкий?"), и даже что-то съесть. С едой, в принципе, было хуже всего.
Поедать что бы то ни было живое было нереально. То есть, может быть, и были люди, жевавшие стонущие сосиски и резавшие рыдающие помидоры, но мы так не могли. Зато выяснилось, что если найти, скажем, живое растение, на котором есть плоды, то можно его уговорить поделиться этими плодами, и тогда они не оживут. Если же плоды срывать без договоренности, они тут же оживают и дико ругаются. Ругаются еще ладно, но делать с ними при этом абсолютно нечего. Кстати, сами растения тоже ругались, если с них без спроса рвали плоды. Муж затянул потуже пояс (пояс пискнул "ой", но спорить не стал, у него, как мы выяснили, был хороший характер) и отправился на разведку во двор.
Он вернулся через полчаса, торжественно неся перед собой сумку с черешней. Сумка кокетничала и утверждала, что у неё аллергия на черешневый сок, зато черешня молчала. Это была нормальная черешня. Обыкновенная. Не живая. Она не умела говорить.
- Как тебе это удалось, - спросила я, чавкая и захлебываясь от наслаждения.
- Очень просто, - объяснил довольный муж, качаясь на стуле и поглаживая стулу ножку. - Я подружился с черешневым деревом, и оно меня угостило.
- А оно одного тебя угостило? - напряженно спросила я, смутно представляя себе, сколько человек могут захотеть воспользоваться тем же методом.
- Да нет, почему одного меня? - удивился муж. Оно нас всех угостило. Нас там шестеро было, мы с ним поговорили и спросили, чем ему можно помочь. Оно сказало - очень шкура чешется, сто лет уже никто не чесал. Мы почесали его со всех сторон, вшестером-то не проблема, даже до верха достали, сделали ему массаж, после чего оно дало нам черешни, сколько влезет. У меня вот сумка была, я и набрал.
Я представила себе шестерых мужиков, деловито делающих массаж черешневому дереву, и подавилась черешней. Скажи мне, спросила я мужа, тебе не кажется, что мы как-то не так живём?
Кажется, кивнул муж, но мне кажется, лучше жить так, чем голодать.
С этим было сложно поспорить.
Дни покатились ровно и споро, как бусы с нитки. Мы приспособились обращаться с теми из вещей, которые не нужно было поедать, таким образом, чтобы они не возражали. Муж каждый вечер рассказывал раковине на кухне сказки на ночь, а я прочла шкафу лекцию на тему "Недревоядные насекомые". Прочесть шкафу лекцию мне подсказало моё любимое кресло, "господин Вырастилло" - оно знало, что шкаф давно тревожится из-за моли, живущей у него внутри. Моль мы прогнали (она-то, слава Богу, говорить не начала), и у меня кончились проблемы на тему "что надеть". Стоило мне только задумчиво произнести "хотелось бы сегодня свитер...", как свитер, по команде шкафа "а ну пошел" прямо-таки выкатывался на меня. Еще и спасибо говорил, что выбрали его, а не кого другого. Удобно, что ни говори. Какие брюки лучше подобрать к какому свитеру, мне тоже подсказывал шкаф. У него оказался очень хороший вкус - еще бы, за столько лет общения с тряпками.
Вообще, выяснилось, что у каждой ожившей вещи свой характер. Торшер в большой комнате был явным франтом, заигрывал со мной, подмигивая, и травил фривольные анекдоты (и где только наслушался, ума не приложу). Пояс мужа, как я уже говорила, был миролюбив и ни с чем не спорил, если только его не затягивали туже четвертой дырки (на третью он соглашался, хотя ему явно было не по себе, поэтому муж носил его затянутым на вторую). А вот мой любимый пояс, с серебряной пряжкой, оказался стервой. Он не только требовал, чтобы ему ежедневно полировали пряжку, но еще и бесконечно анализировал особенности моей фигуры в районе себя. Это, знаете ли, не очень комфортно, когда ты пытаешься позавтракать (семечками, между прочим! не пирожным!), а тебе сообщают из района бедёр: "а ну кончай жрать, уже три складки провисли лишних". Я не знаю, где он там нашел складки. Я их не видела. Я просила мужа взглянуть - он тоже не увидел. Но пояс выдавал мне такие размышления на тему моих жировых отложений, что я предпочла слушаться его, и есть поменьше. Тем более, что и еды-то было немного.
Можно было бы, конечно, отказаться от самого пояса, но как только я решала его не надевать, он начинал орать из шкафа, что всё видит, и что я - жирная корова. Это слышали все, включая мужа, торшер и восковую фигуру ковбоя, стоящую у стены. Я нервничала и просила шкаф прикрыть дверцы. Шкаф оправдывался, что дверцы УЖЕ прикрыты, и что "эта сволочь" просто очень громко кричит - видимо, сильно к телу хочет. Шкаф был простым мужиком и не стеснялся в выражениях. Я сдавалась и надевала пояс.
Еду как-то доставали. Набирали фрукты (муж продолжал свою массажную миссию, жаль только, сезон кончался), покупали на рынке мороженое мясо (у кого-то оно еще было), нашли место, где продавали неоживающие консервы. Продавец честно предупреждал, что они не ожили только потому, что просрочены, но нам было все равно.
Каждый вечер я шла на балкон, общаться со своим любимым креслом. Это превратилось в ритуал, без которого я уже не могла заснуть. Кресло, милый мой господин Вырастилло, рассказывало мне, какой я была, когда была маленькая, а я читала ему вслух из книги "Сказки о мебели", которую взяла в библиотеке. В один из дней, покачиваясь, я подумала о том, что всё не так уж плохо. На что-то вообще грех жаловаться. Например, с тех пор, как все вещи ожили, нам ни разу не приходилось мыть посуду: раковина мыла её сама. Правда, муж продолжал рассказывать ей бесконечные сказки, но, по-моему, лучше уж рассказывать сказки, чем мыть посуду.
Тряпки самостоятельно вытирали пыль (за это я обучала их оригами), обувь строилась по росту, а обувная щетка чистила её быстро и до блеска, стоило только спеть ей её любимую песенку "То кемпбеллы идут, ура, ура". Домашнее хозяйство, собственно, вообще отменилось: всё, что вещи хотели и могли, они делали сами, всё, что они делать не хотели, они не делали всё равно. Проще всего оказалось с кроватью: выяснилось, что она страшно, просто до неприличия, любит чистоту. То есть любому чистому телу в чистой одежде или без оной она была рада. Если ей сообщали, что ради неё только что помылись, она готова была сама пасть вам под ноги. Если вы мылись больше чем за два часа до отхода ко сну, кровать скрипела и ругалась, а могла и сбросить, как тогда, в первый раз. Мы договорились, что будем принимать душ вплотную к отправке спать, и никогда не обманывали свою кровать. Собственно, нам и не хотелось её обманывать - зачем? Как-то раз муж принес кровати букет цветов и поставил рядом с ней, придя в спальню после душа. Всю эту ночь он проспал с блаженной улыбкой на губах, а с утра наотрез отказался рассказывать мне, что ему снилось.
- Внимание, внимание! - раздался в один из дней голос из давно неработавшего телевизора. С телевизором у нас как-то не вышло подружиться, он не реагировал на наши авансы, а нам не очень-то и хотелось: хороших новостей всё равно давно уже не сообщали, а плохие можно было и пропустить. Поэтому телевизор стоял, молча и неприступно, в своём углу, и мы его игнорировали. Торшер считал телевизор снобом, и мы были с ним согласны.
Но в тот день телевизор почему-то включился сам. Более того - по хору голосов в окне мы поняли, что включились вообще все телевизоры в доме.
- Внимание, внимание! - сказал из телевизора голос премьер-министра, а затем появилось и изображение. Премьер-министр был без галстука. - Братья и сёстры! Сегодня - радостный для нации день. После дней и ночей непрерывной работы наши ученые нашли, наконец, способ сделать наши вещи снова тем, чем они и должны быть - нашими вещами. Не до конца установлено, что именно повлекло за собой столь радикальные перемены в поведении вещей, но зато выделено вещество, делающее живые вещи обратно нормальными. Сегодня днем специальный самолёты пролетят над страной, распыляя это вещество повсюду. Кроме того, через неделю специальные бригады Скорой Вещевой Помощи начнут ездить по домам и опылять те вещи, которые не попали под внешнее распыление. Братья и сёстры! Уже завтра в нашей стране не останется ни одной живой вещи. Братья и сёстры, я поздравляю вас!
На этом премьер-министр отключился, а наш телевизор закашлялся. Кашлял он долго и неодобрительно, после чего погас. Голоса других телевизоров за окном стихли тоже. Что будем делать, спросил муж бесстрастно, как о приготовлении обеда. Как что, удивилась я. Уходить, конечно.
Никаких иллюзий на тему возможного развития событий у нас не было. Мы прожили в нашей стране всю жизнь, и прекрасно знали, что если правительство задумало кого-то перетравить, оно его перетравит. Живые вещи многих нервировали, а многих раздражали. Да что там говорить - они и меня иногда раздражали, особенно когда ванна в десятый раз подряд требовала почесать ей донышко перед тем, как в ней купаться, а торшер начинал некстати подмигивать ровно в тот момент, когда мне хотелось почитать. Но моё кресло... И тот же торшер, который ради меня научился световыми сигналами петь "Сердце красавицы склонно к измене" (по-моему, его подучил мой муж, но доказательств у меня нет)... И яблоко, жившее с нами с того самого первого дня и не только не стареющее у себя в холодильнике, а еще и на глазах набирающееся нахальства... И кровать, умеющая навевать прекрасные сны... И как же тряпки, сами протирающие пыль и уже научившиеся складываться в птичку-оригами под моим руководством? А коврик у двери, который кидается под ноги моему мужу, потому что очень его любит? А полотенце, которое, в отличие от всех, не просит, чтобы его чесали, а наоборот, вечно уговаривает нас позволить ему сделать нам массаж?
Куда уходить? - уточнил муж, направляясь в спальню, где у нас лежали чемоданы. - В леса, что ли?
А хоть бы и в леса, - ответила я, идя на балкон. Там стояло моё кресло, господин Вырастилло. Оно всегда знало, как правильно поступить.
Собираемся, сказало господин Вырастилло. Это займет некоторое время, но мы успеем. Первые дни не будут особо опасными, так что есть время нормально собраться.
Дальнейшие события ринулись на нас такой лавиной, что мне уже тяжело вспомнить, что произошло вслед за чем. К счастью, именно в тот период, явно предполагая, что количество дел не оставит мне много сил для последующих воспоминаний, я начала вести дневник.
* * *
18 сентября, четверг
Они начали распыление. Выглядит это вроде нормально, просто сверху сыплется какой-то порошок, похожий на манную крупу. Глаза не щиплет. Муж ходил навестить ту черешню, которой они месяц назад делали массаж. Сказал, стоит, неподвижная, и массажа не просит. Впрочем, за деревья мы беспокоимся меньше всего - они ведь все равно остаются живыми, пусть и не говорят.
19 сентября, пятница
Муж нашел грузовик. Грузовик прятался от распыления на подземном складе крытого рынка, и немножко пел, потому что ему было скучно. Муж обнаружил его потому, что по своей давней привычке напевал вслух какую-то оперную арию, и вдруг ему подпели из-под земли.
20 сентября, суббота
Грузовик зовут Риголетто. Его предыдущий водитель был большим любителем оперы и вечно слушал в дороге оперные арии, но так и не смог принять того, что его машина ожила. Он бросил Риголетто в переулке, Риголетто месяц бродил где придется, потом услышал про распыление и спрятался. Он очень рад тому, что мы его нашли.
21 сентября, воскресенье
К сожалению, только часть вещей влезла в Риголетто. Остальным придётся идти самим, поэтому уходить будем ночью. Собираемся медленно, потому что вещи бесконечно спорят, кто поедет рядом с кем, а кто рядом с кем ни в жизнь не поедет. Они немножко затихают только тогда, когда муж начинает грозиться, что сию минуту вызовет самолёт-распылитель непосредственно к нам домой.
23 сентября, вторник
Вчера наш дом посетила бригада Скорой Вещевой Помощи. Мне удалось уговорить их не входить в дом, сказав, что муж тяжело болен, у него жар и ему вредно присутствие чужих людей. Они сказали, что вернутся завтра. Муж укорил меня: надо было сказать, что он не только болен, но и заразен - тогда бы они испугались. Но мне кажется, что от заразы они могут наслать на нас что-нибудь еще похлеще, чем их знаменитый порошок.
24 сентября, среда
Тяжело писать. Вчера они вошли к нам, но их было только двое (в бригадах ездят по двое), поэтому нам с мужем удалось хоть как-то от них отбиться. Они успели распылить порошок на половину дома, после чего муж их вытолкал. Они вернутся завтра.
24 сентября, среда, вечер
Проблема, как именно сложить вещи, отпала сама собой. Половину вещей уже нет смысла брать: они больше не живые. Замолчали и не реагируют ни на что раковина, шкаф, кровать, коврик у входа и еще всякая мелочь. Мужу больше всего жалко кровать, а мне - раковину. Кроме того, навеки заткнулся мой пояс с серебряной пряжкой. Хотя он был тот еще идиот, а жаль его ужасно, до слёз. Вещи присмирели и прыгают в упаковки сами, без малейших возражений. Уходим ночью.
28 сентября, воскресенье
Доехали до леса. Риголетто - молодец, всю дорогу выбирал какие-то извилистые пути и нас никто не остановил. В лесу довольно прохладно, живём внутри у Риголетто, думаем, что делать дальше.
1 октября, среда
Третий день едем по лесу вглубь. Господин Вырастилло сказало, что у него там есть друзья, и что они "очень приличная мебель". Я не знаю, какая-такая приличная мебель может обнаружиться в глубине леса, но господину Вырастилло виднее. Очень холодно, особенно по ночам.
10 октября, пятница
Сегодня похоронили яблоко. Ему становилось всё хуже и хуже, оно начало кашлять, а ночью затихло и умерло. Господин Вырастилло сказало, что из нашего замечательного яблока весной начнёт расти яблоня. И что плакать по нему не надо. Может быть.
19 октября, воскресенье
Господин Вырастилло не обмануло: в самой глубине леса обнаружилась колония живых деревьев, таких же говорящих, как и вся наша мебель. Вот черт, я уже использую лексику господина Вырастилло. Живых деревьев очень много, они сильно помогли нам. Строим дом. Собственно, дом строится сам, муж указывает инструментам, что делать, а деревья (они выделили для строительства бревна из своего пенсионного фонда) ложатся, куда скажут, и вообще ведут себя прекрасно.
30 декабря, вторник
Давно не писала: было некогда. Мы построили дом, устроили какое-то хозяйство, разобрались, где брать еду. Оказывается, кроме живых деревьев бывают и живые семена, они растут куда быстрее, чем обычные растения, и спокойно расстаются с плодами (конечно, если вести себя с ними хорошо). В доме уютно и тепло, обогрев ему не нужен, потому что он построен из живых бревён, они тёплые. Расставили всю мебель, торшер спелся с Риголетто и теперь Риголетто поёт, а торшер светомузицирует. Большой ковер на полу избаловался вконец: по нему невозможно пройти, не нагнувшись и не погладив его по ворсу. Пришлось мне подговорить пылесос и проучить зазнайку. Вроде стало потише, хотя теперь своей доли любви и ласки требует пылесос. Он скучает и просит нарисовать для него на стене "что-нибудь летнее". Я поднатужилась, позвала на помощь пару фломастеров и мы вместе изобразили на стене наш новый дом среди травы и цветов. Пылесосу понравилось, муж еще не видел.
31 декабря, среда
Новый год встречаем все вместе. Муж с Риголетто третий день не выходят из гаража: явно что-то затевают. Из гаража доносится нестройное пение дуэтом и почему-то запах пива. Тряпочки для вытирания пыли собираются устроить в новогоднюю ночь "Оригами-театр", я выступаю в роли научного консультанта. Торшер потребовал шелковый бант и постоянно мигает: репетирует. Хочу приготовить фруктовую пастилу. Я не уверена, что точно знаю, как это делается, но моя старая скалка помнит пару рецептов моей прабабушки, говорит, разберёмся.
Яблоки сказали, что глинтвейн они приготовят сами.
4 января, воскресенье
Господин Вырастилло решило, что теперь оно будет жить в спальне. Мужа это немного стесняет, но я уговариваю его не спорить и потерпеть. Мне кажется, скоро мы будем только рады, что господин Вырастилло ночует с нами. У меня есть причина так думать.
6 мая, четверг
Мне стало тяжело нагибаться, болит спина. Хорошо хоть вещи давно уже ведут всё хозяйство сами.
11 августа, среда
Немного беспокоюсь, как мы управимся с малышом среди леса. Но господин Вырастилло сказало, что вырастило уже кучу детей, и без проблем вырастит еще хоть десятерых. Оно неотлучно находится в спальне и по ночам, когда у меня болит спина и мне не спится, делает мне массаж.
27 сентября, понедельник
Я чувствую себя вполне хорошо, тем более, что много заботы малыш пока что не требует, ночами мне приходится только кормить, а укачивает его господин Вырастилло. Нас с мужем не допускает: не доверяет, судя по всему. А днём те несколько кедровых шишек, которые переселились к нам после рождения ребёнка, без конца ссорятся, кто будет его развлекать. Сын смотрит на них, не отрываясь.
18 октября, четверг
Сын научился улыбаться. Господин Вырастилло сказало, что такого красивого ребёнка оно еще не видело в своей долгой жизни. Я с ним согласна.
* * *
Больше в моём дневнике ничего не записано. Я помню, что в какой-то момент перестала его вести: времени не было, да и необходимости особой тоже. Мы живём здесь довольно тихо, растим детей.
К нам присоединились еще несколько семей, уж не знаю, как они нас нашли. Господин Вырастилло хранит тайну, но я сильно подозреваю, что без него тут не обошлось.
В будущем году открываем школу.
URL записиОх уж мне эти сказки! Ох уж мне эти сказочники!
Мне захотелось фруктов, и я открыла холодильник. С верхней полки на меня вопросительно посмотрело яблоко.
- Привет, - сказала я, несколько растерявшись.
- Привет, - ответило яблоко.
- Как дела, - спросила я, чтобы хоть что-то спросить.
- Нормально, лежу вот, - ответило яблоко.
- Не холодно тебе? - озаботилась я.
- Да ничего, прохладно, конечно, но жить можно, - успокоило меня яблоко.
- Может, тебя отсюда того? На стол? - предложила я больше из вежливости.
Яблоко посмотрело на меня с интересом.
- Ты в себе? - осведомилось оно лаконично.
- Нет, я просто предложила, - заоправдывалась я торопливо, - мне показалось, тебе здесь всё-таки холодно.
- Мне здесь нормально, - отрезало яблоко.
- Ну, ладно тогда, - я сделала невнятный жест рукой, - я, наверное, пойду.
- Удачи, - кивнуло яблоко. - Ты заходи, если что.
- Я зайду, - пообещала я, - если что.
Пообещала, уже закрывая холодильник. Яблоко повторило "если что", пошловато хихикнуло и подмигнуло мне вслед.
Ну ладно, подумала я нервно, пусть его лежит, свет клином не сошёлся. Пойду открою банку горошка.
Взяла открывалку, сняла с полки банку, сполоснула под краном, поставила на стол. Поднесла открывалку и смутилась. Банка горошка глядела на меня в упор с упрёком.
- Поосторожней, я щекотки боюсь! - сообщила она таким тоном, что мне немедленно стало стыдно. Я аккуратно протерла банку полотенцем и поставила обратно на полку.
- Ты вот что, - деловито сообщило мне полотенце, - когда будешь в следующий раз что-то мокрое протирать, ты его сначала хоть нагрей, что ли. Противно ведь, по теплому махровому телу, да холодной-то водой!
Я в изнеможении опустилась на стул в спальне. Хотелось есть, но к холодильнику не тянуло. Хлопнула дверь: пришел муж.
- Слушай, - закричал муж еще с порога, - ты себе даже представить не можешь, что со мной случилось!
- Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное, - вяло процитировала я. - Что с тобой стряслось?
- Я попытался купить газету! - заявил муж, входя в комнату, - а она мне сказала, что не хочет, чтобы я её покупал!
- Кто - "она", - уточнила я на всякий случай, прекрасно всё понимая, - продавщица?
- Да какая продавщица, - махнул муж рукой, - газета! Газета мне сказала!!! Она объяснила, что у них там компания хорошая подобралась, они в "мафию" играют, и она никак не может покинуть команду. Может, говорит, как-нибудь потом. Может, завтра. Но зачем мне завтра сегодняшняя газета?
- В "мафию", говоришь, играют? - не удивилась я, - ну, понятно. А я вот позавтракать пытаюсь. Яблоко хотела съесть.
- И что? - уточнил муж.
- И ничего, - вздохнула я, - пойди сам посмотри.
Муж отошел на кухню, открыл там холодильник, и какое-то время провозился. Потом вернулся ко мне. Без яблока. Никаких вопросов я не задала: всё было и так понятно.
- Слушай, но это же не дело! - возмутился наконец муж. - В конце концов, можно же их и не слушать!
- Давай, а я на тебя посмотрю, - ответила я. - Давай пойди и съешь это идиотское яблоко, которое в процессе поедания его будет орать дурным голосом и проклинать лично тебя, а заодно и всех твоих родственников.
- Откуда ты знаешь? - ошеломлённо спросил муж. - Ты пыталась?
- Нет, не пыталась. Но у меня фантазия богатая. Я просто с легкостью могу себе это представить.
Муж пожал плечами и, как был, рухнул на кровать.
- Ты что, сдурел? - завопила кровать, - на мне покрывало чистое! А ну быстро сними ботинки!
Муж покосился на меня и остался лежать.
- Сними ботинки, кому сказала, - дергалась кровать, - ты ж в них по улице ходил!
Муж не реагировал. Кровать покричала еще какое-то время, потом ощутимо собралась, сгорбилась, распрямилась по наклонной и с силой выкинула мужа на пол.
- Сними ботинки, переоденься, помой ноги, потом ложись, - вполне доброжелательно сказала она, успокаиваясь.
Я подошла к лежащему на полу мужу и помогла ему подняться. Говорить было нечего.
- Пойдём что ли, погуляем? - предложил муж с сомнением.
- Пойдём, - без энтузиазма согласилась я.
На улице было не по-утреннему многолюдно. Со смущенным видом и какими-то странными улыбками шли взрослые и дети, гуляли вполне себе солидные дяди и тёти, бежали собачки, переговаривались стройные дамы. То тут, то там слышались отголоски разговоров:
- И представляешь, я его начинаю резать на салат, а он давай истошно скандировать: "Ру-ки-прочь-от-о-гур-цов!!!"
- А когда мы попытались его включить, он заявил, что обиделся на то, что с него долго не вытирали пыль, поэтому выпуска новостей для нас сегодня не будет.
- Когда она сопротивлялась, чтобы я её надевал второй день подряд, это еще полбеды - но она отказалась выпускать меня из дома, пока я её не постираю!
- И что?
- Постирал...
- А у сына в школе, говорят, тетрадки собрались на демонстрацию протеста "Ошибки - наша боль". Сорвали три урока. Дети в восторге.
- Мы с дочерью пытались пирожное ей добыть.
- Добыли?
- Свободно. А вот съесть не получилось никак. Оно сидит в тарелке у нас дома на столе и орёт какие-то жуткие песни. Пьяные: оно с ромом. Дочь сначала обрадовалась, но потом сообразила, что ей, судя по всему, придётся голодать. Теперь ноет.
- Ты её хоть накормила чем-нибудь?
- Накормила. Жареной курицей. Мороженые куры не оживают.
- Мороженое, говорят, вообще не оживает.
- Ну не знаю, как насчет мороженого, но у нашей соседки ожили пельмени. В морозилке.
- А что соседка?
- А что соседка, ничего соседка. Положила их поудобнее, как они и требовали, закрыла морозилку и осталась без обеда. Вон, ходит, гуляет.
Мы с мужем шли по улице, взявшись за руки, и с замиранием сердца слушали, как от нашей одежды одна за другой отрывались пуговицы: они прощались с нами звонким "ну, пока!" и прыгали вниз. Внизу уже скопилось дикое количество их громко судачащих товарок, поэтому им было не скучно. Нам тоже. Я думала о том, что будет, когда меня решат покинуть крючки от лифчика, а муж нервно нащупывал в кармане сигареты. О том, чтобы их зажечь, как они ему уже сообщили, не могло быть и речи.
Вдруг люди на улице заволновались: кому-то удалось установить дружеские отношения со своим телевизором, и тот согласился показать программу новостей. Счастливые хозяева выставили работающий телевизор в окно, и вся улица смогла посмотреть новости. Выступал премьер-министр.
- В этот сложный момент, - говорил премьер-министр, - мы должны, как никогда, помнить о гуманности и человечности. Мы оказались в трудной ситуации, ведущие ученые страны пытаются понять, что именно произошло со всеми нашими вещами, и каким образом можно вернуть страну к статус-кво. Но пока ситуация остаётся без изменений, я убедительно прошу нацию сохранять спокойствие и как можно более гуманно и бережно вести себя с ожившими вещами.
Смотреть на премьер-министра было тягостно: его шею сжимал хищного вида галстук, который едва заметно сжимался, как только министр произносил словосочетание "ожившие вещи", и слегка ослаблял хватку при слове "гуманность". Премьер-министр договорил и скрылся. Передаём запись рождественского концерта из театра "Варьете", сообщила хорошенькая дикторша. Фигня, громко констатировал телевизор и вырубился. Не люблю варьете, объяснил он слушателям с улицы, на чем счел свою миссию законченной.
Мы с мужем рассеянно дошли до трамвайной остановки, где застали почти семейную сцену: вагоновожатый и кондуктор, дружно стоя на коленях, умоляли трамвай поехать в сторону рынка, куда лежал его маршрут. Трамвай голосом капризного ребёнка требовал пустить его в цирк. Но возле цирка нет рельсов, переживал лысый кондуктор, тряся плечами, ты не сможешь там проехать! Смогу, ныл трамвай, а не смогу, так подтолкнёте, а то вы мне на что, дармоеды, катай вас...
День изо всех сил катился к вечеру, мимо нас плыли толпы людей, и новые и новые разговоры вливались в наши уши.
- И тут сын расплакался и принялся её бить кулаком, крича изо всех сил, чтобы она немедленно дала ему помыться.
- А она?
- А она плевалась горячей водой и орала, что пусть сначала её саму помоют, потому что её сто лет не мыли. И что потом она подумает.
- И вы помыли?
- И мы помыли.
- А она?
- А она сказала, что подумала, и решила не мыть нашего сына всё равно. Сказала, что он ей не нравится. И что теперь делать?
- Может, ну её? Не мойте сына, и всё.
- Как это "не мойте"? Он плачет, ему жарко, его жалко! Нам-то он нравится!
- Ну, помойте из ковшика.
- Мы бы помыли. Но ковшик еще вчера свалил в гости к бензоколонке, и до сих пор не вернулся.
- А забрать силой?
- Я пыталась. Но там вместе с ковшиком в гостях еще утюг.
- Скажи мне, - задумчиво сказал муж, нежно массируя в руках сигарету, которая слегка постанывала от удовольствия, - а может, с ними можно как-то подружиться? Предложить им что-нибудь хорошее, развлечь, приласкать? Может, их можно уговорить?
- Что уговорить, - устало спросила я, - снова быть безмолвными слугами нас? А зачем это им?
- Да нет, не безмолвными, почему? - муж закончил массировать одну сигарету, и вынул другую, - предложить им какую-нибудь выгоду. Сделать эту работу для них приятной. Платить им, в конце концов.
- Платить? А как ты это себе представляешь? "Дорогой кран, пожалуйста, дай мне налить воды в чайник, я дам тебе за это две кроны? Дорогой чайник. вскипяти мне, пожалуйста, чай, получишь пятнадцать эре?" Денег не хватит! И потом - зачем им деньги? Покупать себя же в магазинах? Так там теперь всё тоже живое! Проще пойти и договориться. Им. Не нам.
В этот момент из-под моих ног споро выскочила монетка в пять эре, обозвала меня неуклюжим бегемотом и ускакала куда-то в сторону.
- Вот видишь, - кивнула я мужу, - ты ЭТИМ собрался платить?
Но муж не отвечал. Он массировал уже пятую сигарету, и о чем-то напряженно думал.
Мы вернулись домой почти под утро - и то через силу, было страшно. Открыли дверь, вошли. Живые вещи смотрели на нас со всех сторон - теперь это уже явно бросалось в глаза. Моё старое кресло-качалка, стоящее на балконе, поскрипывало.
Немедленно при входе муж без малейшей заминки сказал вежливое "спасибо" входной двери, после чего осторожно вытер ноги о лежащий у входа коврик, затем нагнулся и погладил коврик рукой.
- Ну ни фига себе! - потрясенно сказал коврик.
- Ну ни фига себе... - потрясенно сказала я.
Муж заговорщицки помигнул мне правым глазом, осторожно снял пока что не ожившие ботинки и прошел в ванную. Там пошелестела вода и я услышала два аккуратных "спасибо" - сказанных, видимо, душу и полотенцу. Дверь ванной открылась, оттуда появилась фигура в банном халате и тапочках, направляющаяся в спальню. Мне стало любопытно, я стряхнула с себя оцепенение и пошла следом.
В спальне муж низко поклонился кровати (нашел себе гиппогрифа, мелькнуло в моей усталой голове) и неспешно лёг.
- Ноги мыл? - ворчливо спросила кровать.
- Мыл, - с готовностью откликнулся муж.
- Ложись правее, - скомандовала кровать, - у меня с левой стороны ревматизм.
Фигура на кровати сдвинулась правее, и кровать удовлетворенно скрипнула. Муж отследил, откуда донёсся скрип, протянул руку и мягко провел ладонью по скрипнувшей части. Кровать скрипнула еще раз, потише.
Я постояла в дверях спальни еще немного, раздумывая. Спать не хотелось. Курить было невозможно. Хотелось чего-нибудь пожевать, и я без особой надежды пошла к холодильнику. Оттуда на меня знакомо уставилось сонное яблоко.
- Привет, - сказала я ему, как старому приятелю.
- Привет, - с готовностью отозвалось яблоко.
- Я нервничаю, - неожиданно пожаловалась я. - Меня колотит.
- А ты съешь что-нибудь, - посоветовало яблоко без малейшей доли ехидства, - и выпей тёплого молока.
- Молока нет, - объяснила я, - а есть нечего. Вы же все орёте дурным голосом, когда вас едят.
- А ты бы не орала? - с любопытством спросило яблоко.
- Орала бы, - призналась я со вздохом, закрывая холодильник.
В буфете обнаружилась горстка почему-то не оживших семечек. Я набрала семечек в руку и прошла на балкон. Стояла, облокотившись о перила, грызла семечки, выплевывала шелуху прямо с балкона вниз и смотрела вперёд. С нашего четвёртого этажа было видно, как по всему двору идёт какое-то шевеление: это деревянные лавочки ходили друг к другу в гости. Мне стало страшно, и я заплакала.
- А вот это ты, душа моя, зря, - раздался очень глубокий бас за моей спиной. - Переживать изволь на здоровье, в переживаниях ничего плохого нет, а рыдать, детка, незачем. От сырости мебель портится.
- Я не мебель, - отозвалась я, хлюпая носом и боясь обернуться. Обернуться-то боялась, но отозваться - отозвалась. Потому что я действительно не мебель.
- А кто же ты? - удивился бас. - На овощ ни капельки не похожа, на фрукт - тем более, у них строение другое. А у тебя - ножки, ручки, спинка. Кто же ты при этом, если не мебель?
- Я - человек, - ответила я, всё так же стоя спиной и без особой убежденности.
- Человек, понятно, - согласился бас, - но ведь любой человек, моя радость, это только подвид мебели. Есть столы, есть стулья, есть кровати, есть человеки. Разницы никакой. Спинки, ручки, ножки. Но ты, например - весьма хороший человек.
На этой фразе я обернулась и обнаружило, что собеседником с глубоким басом было моё любимое старое кресло-качалка. В этом кресле я вечно играла, когда была маленькой, потом качалась на нём в своих романтических мечтах, потом курила, волнуясь. Это кресло было для меня больше домом, нежели весь остальной дом.
- Хлюп, - сказала я, почему-то твёрдо зная, что кресло меня поймёт.
- Разумеется, - немедленно поняло кресло,- конечно, садись.
В кресле было тепло и уютно, как всегда. В нём лежала старая мохнатая шкура, которой с лихвой хватало на то, чтобы ею же и накрыться. Я уместилась в кресле чуть ли не с головой и поджала ноги. Кресло мягко откачнулось назад и принялось покачивать меня, нежно нашептывая что-то глубоким басом.
- Девочка моя, - шептало кресло, покачиваясь - бедная моя, хорошая моя, добрая моя девочка. Попала девочка в страшный сон, расстроили девочке нервы, не хотят давать девочке покоя. Нечего девочке кушать, нечего маленькой носить. Непонятно, что происходит и что происходить будет. Напугали девочку злые вещи. Да?
- Да, - хлюпнула я, уже абсолютно не стесняясь кресла и сладко рыдая в нём, как рыдают только в детстве на коленях у любимой бабушки, - как теперь жить?
- Нормально жить, - гудело кресло низко, как шмель, - хорошо жить, девочка моя, милая моя, маленькая моя, любимая моя девочка, хрупкая моя, радость моя, нормально жить. Ты ведь у нас еще мебель глупая, ты пока мало что в жизни понимаешь, ты не знаешь, что такое "злые вещи". Они не злые, маленькая моя, они хорошие. С ними можно подружиться, вот увидишь. С ними можно жить.
- А ты? - спросила я, вытирая глаза краем укрывавшей меня шкуры, - разве ты - не они?
- Я - они, - кивало кресло, покачиваясь - но я - не только они. Я еще - ты, маленькая моя, я же тебя вырастило.
- Вырастило, - засмеялась я сквозь слёзы: уж очень смешно звучал в речи кресла средний род, - вырастилло, былло делло. Фамилия у тебя такая: Вырастилло. Итальянская.
- Я не имею чести знать, что такое "фамилия", - церемонно ответило кресло, - но не сомневаюсь, что неизвестный мне господин Вырастилло был весьма достойной мебелью.
- Весьма, весьма, - соглашалась я, качаясь сильней и сильней, - господин Вырастилло - что надо мебель. Лучше всех.
После этих слов я чмокнула кресло в мягкую шкуру, завернулась в неё же целиком и крепко заснуло. Тьфу, то есть заснула, конечно, чего это я о себе в среднем роде.
Следующий день был чем-то похож на предыдущий, а чем-то от него отличался. Народ всё так же бродил по улицам, вещи всё так же хамили и хихикали, премьер-министр больше не выступал. У нас дома царило относительное благополучие. Во-первых, муж ввёл среди нас с ним строжайшую "дисциплину вежливости", как он это назвал, по отношению к ожившим вещам. Это было довольно утомительно (попробуйте-ка говорить полу "спасибо" каждый раз, когда вы на него наступаете!), но зато дало нам возможность нормально помыться, вытереться, надеть на себя ту одежду, которая подходит по сезону, а не тот желтый купальник в горошек, который "уже до смерти зависелся в этом дурацком шкафу" (шкаф, раздраженно: "это кто это тут дурацкий?"), и даже что-то съесть. С едой, в принципе, было хуже всего.
Поедать что бы то ни было живое было нереально. То есть, может быть, и были люди, жевавшие стонущие сосиски и резавшие рыдающие помидоры, но мы так не могли. Зато выяснилось, что если найти, скажем, живое растение, на котором есть плоды, то можно его уговорить поделиться этими плодами, и тогда они не оживут. Если же плоды срывать без договоренности, они тут же оживают и дико ругаются. Ругаются еще ладно, но делать с ними при этом абсолютно нечего. Кстати, сами растения тоже ругались, если с них без спроса рвали плоды. Муж затянул потуже пояс (пояс пискнул "ой", но спорить не стал, у него, как мы выяснили, был хороший характер) и отправился на разведку во двор.
Он вернулся через полчаса, торжественно неся перед собой сумку с черешней. Сумка кокетничала и утверждала, что у неё аллергия на черешневый сок, зато черешня молчала. Это была нормальная черешня. Обыкновенная. Не живая. Она не умела говорить.
- Как тебе это удалось, - спросила я, чавкая и захлебываясь от наслаждения.
- Очень просто, - объяснил довольный муж, качаясь на стуле и поглаживая стулу ножку. - Я подружился с черешневым деревом, и оно меня угостило.
- А оно одного тебя угостило? - напряженно спросила я, смутно представляя себе, сколько человек могут захотеть воспользоваться тем же методом.
- Да нет, почему одного меня? - удивился муж. Оно нас всех угостило. Нас там шестеро было, мы с ним поговорили и спросили, чем ему можно помочь. Оно сказало - очень шкура чешется, сто лет уже никто не чесал. Мы почесали его со всех сторон, вшестером-то не проблема, даже до верха достали, сделали ему массаж, после чего оно дало нам черешни, сколько влезет. У меня вот сумка была, я и набрал.
Я представила себе шестерых мужиков, деловито делающих массаж черешневому дереву, и подавилась черешней. Скажи мне, спросила я мужа, тебе не кажется, что мы как-то не так живём?
Кажется, кивнул муж, но мне кажется, лучше жить так, чем голодать.
С этим было сложно поспорить.
Дни покатились ровно и споро, как бусы с нитки. Мы приспособились обращаться с теми из вещей, которые не нужно было поедать, таким образом, чтобы они не возражали. Муж каждый вечер рассказывал раковине на кухне сказки на ночь, а я прочла шкафу лекцию на тему "Недревоядные насекомые". Прочесть шкафу лекцию мне подсказало моё любимое кресло, "господин Вырастилло" - оно знало, что шкаф давно тревожится из-за моли, живущей у него внутри. Моль мы прогнали (она-то, слава Богу, говорить не начала), и у меня кончились проблемы на тему "что надеть". Стоило мне только задумчиво произнести "хотелось бы сегодня свитер...", как свитер, по команде шкафа "а ну пошел" прямо-таки выкатывался на меня. Еще и спасибо говорил, что выбрали его, а не кого другого. Удобно, что ни говори. Какие брюки лучше подобрать к какому свитеру, мне тоже подсказывал шкаф. У него оказался очень хороший вкус - еще бы, за столько лет общения с тряпками.
Вообще, выяснилось, что у каждой ожившей вещи свой характер. Торшер в большой комнате был явным франтом, заигрывал со мной, подмигивая, и травил фривольные анекдоты (и где только наслушался, ума не приложу). Пояс мужа, как я уже говорила, был миролюбив и ни с чем не спорил, если только его не затягивали туже четвертой дырки (на третью он соглашался, хотя ему явно было не по себе, поэтому муж носил его затянутым на вторую). А вот мой любимый пояс, с серебряной пряжкой, оказался стервой. Он не только требовал, чтобы ему ежедневно полировали пряжку, но еще и бесконечно анализировал особенности моей фигуры в районе себя. Это, знаете ли, не очень комфортно, когда ты пытаешься позавтракать (семечками, между прочим! не пирожным!), а тебе сообщают из района бедёр: "а ну кончай жрать, уже три складки провисли лишних". Я не знаю, где он там нашел складки. Я их не видела. Я просила мужа взглянуть - он тоже не увидел. Но пояс выдавал мне такие размышления на тему моих жировых отложений, что я предпочла слушаться его, и есть поменьше. Тем более, что и еды-то было немного.
Можно было бы, конечно, отказаться от самого пояса, но как только я решала его не надевать, он начинал орать из шкафа, что всё видит, и что я - жирная корова. Это слышали все, включая мужа, торшер и восковую фигуру ковбоя, стоящую у стены. Я нервничала и просила шкаф прикрыть дверцы. Шкаф оправдывался, что дверцы УЖЕ прикрыты, и что "эта сволочь" просто очень громко кричит - видимо, сильно к телу хочет. Шкаф был простым мужиком и не стеснялся в выражениях. Я сдавалась и надевала пояс.
Еду как-то доставали. Набирали фрукты (муж продолжал свою массажную миссию, жаль только, сезон кончался), покупали на рынке мороженое мясо (у кого-то оно еще было), нашли место, где продавали неоживающие консервы. Продавец честно предупреждал, что они не ожили только потому, что просрочены, но нам было все равно.
Каждый вечер я шла на балкон, общаться со своим любимым креслом. Это превратилось в ритуал, без которого я уже не могла заснуть. Кресло, милый мой господин Вырастилло, рассказывало мне, какой я была, когда была маленькая, а я читала ему вслух из книги "Сказки о мебели", которую взяла в библиотеке. В один из дней, покачиваясь, я подумала о том, что всё не так уж плохо. На что-то вообще грех жаловаться. Например, с тех пор, как все вещи ожили, нам ни разу не приходилось мыть посуду: раковина мыла её сама. Правда, муж продолжал рассказывать ей бесконечные сказки, но, по-моему, лучше уж рассказывать сказки, чем мыть посуду.
Тряпки самостоятельно вытирали пыль (за это я обучала их оригами), обувь строилась по росту, а обувная щетка чистила её быстро и до блеска, стоило только спеть ей её любимую песенку "То кемпбеллы идут, ура, ура". Домашнее хозяйство, собственно, вообще отменилось: всё, что вещи хотели и могли, они делали сами, всё, что они делать не хотели, они не делали всё равно. Проще всего оказалось с кроватью: выяснилось, что она страшно, просто до неприличия, любит чистоту. То есть любому чистому телу в чистой одежде или без оной она была рада. Если ей сообщали, что ради неё только что помылись, она готова была сама пасть вам под ноги. Если вы мылись больше чем за два часа до отхода ко сну, кровать скрипела и ругалась, а могла и сбросить, как тогда, в первый раз. Мы договорились, что будем принимать душ вплотную к отправке спать, и никогда не обманывали свою кровать. Собственно, нам и не хотелось её обманывать - зачем? Как-то раз муж принес кровати букет цветов и поставил рядом с ней, придя в спальню после душа. Всю эту ночь он проспал с блаженной улыбкой на губах, а с утра наотрез отказался рассказывать мне, что ему снилось.
- Внимание, внимание! - раздался в один из дней голос из давно неработавшего телевизора. С телевизором у нас как-то не вышло подружиться, он не реагировал на наши авансы, а нам не очень-то и хотелось: хороших новостей всё равно давно уже не сообщали, а плохие можно было и пропустить. Поэтому телевизор стоял, молча и неприступно, в своём углу, и мы его игнорировали. Торшер считал телевизор снобом, и мы были с ним согласны.
Но в тот день телевизор почему-то включился сам. Более того - по хору голосов в окне мы поняли, что включились вообще все телевизоры в доме.
- Внимание, внимание! - сказал из телевизора голос премьер-министра, а затем появилось и изображение. Премьер-министр был без галстука. - Братья и сёстры! Сегодня - радостный для нации день. После дней и ночей непрерывной работы наши ученые нашли, наконец, способ сделать наши вещи снова тем, чем они и должны быть - нашими вещами. Не до конца установлено, что именно повлекло за собой столь радикальные перемены в поведении вещей, но зато выделено вещество, делающее живые вещи обратно нормальными. Сегодня днем специальный самолёты пролетят над страной, распыляя это вещество повсюду. Кроме того, через неделю специальные бригады Скорой Вещевой Помощи начнут ездить по домам и опылять те вещи, которые не попали под внешнее распыление. Братья и сёстры! Уже завтра в нашей стране не останется ни одной живой вещи. Братья и сёстры, я поздравляю вас!
На этом премьер-министр отключился, а наш телевизор закашлялся. Кашлял он долго и неодобрительно, после чего погас. Голоса других телевизоров за окном стихли тоже. Что будем делать, спросил муж бесстрастно, как о приготовлении обеда. Как что, удивилась я. Уходить, конечно.
Никаких иллюзий на тему возможного развития событий у нас не было. Мы прожили в нашей стране всю жизнь, и прекрасно знали, что если правительство задумало кого-то перетравить, оно его перетравит. Живые вещи многих нервировали, а многих раздражали. Да что там говорить - они и меня иногда раздражали, особенно когда ванна в десятый раз подряд требовала почесать ей донышко перед тем, как в ней купаться, а торшер начинал некстати подмигивать ровно в тот момент, когда мне хотелось почитать. Но моё кресло... И тот же торшер, который ради меня научился световыми сигналами петь "Сердце красавицы склонно к измене" (по-моему, его подучил мой муж, но доказательств у меня нет)... И яблоко, жившее с нами с того самого первого дня и не только не стареющее у себя в холодильнике, а еще и на глазах набирающееся нахальства... И кровать, умеющая навевать прекрасные сны... И как же тряпки, сами протирающие пыль и уже научившиеся складываться в птичку-оригами под моим руководством? А коврик у двери, который кидается под ноги моему мужу, потому что очень его любит? А полотенце, которое, в отличие от всех, не просит, чтобы его чесали, а наоборот, вечно уговаривает нас позволить ему сделать нам массаж?
Куда уходить? - уточнил муж, направляясь в спальню, где у нас лежали чемоданы. - В леса, что ли?
А хоть бы и в леса, - ответила я, идя на балкон. Там стояло моё кресло, господин Вырастилло. Оно всегда знало, как правильно поступить.
Собираемся, сказало господин Вырастилло. Это займет некоторое время, но мы успеем. Первые дни не будут особо опасными, так что есть время нормально собраться.
Дальнейшие события ринулись на нас такой лавиной, что мне уже тяжело вспомнить, что произошло вслед за чем. К счастью, именно в тот период, явно предполагая, что количество дел не оставит мне много сил для последующих воспоминаний, я начала вести дневник.
* * *
18 сентября, четверг
Они начали распыление. Выглядит это вроде нормально, просто сверху сыплется какой-то порошок, похожий на манную крупу. Глаза не щиплет. Муж ходил навестить ту черешню, которой они месяц назад делали массаж. Сказал, стоит, неподвижная, и массажа не просит. Впрочем, за деревья мы беспокоимся меньше всего - они ведь все равно остаются живыми, пусть и не говорят.
19 сентября, пятница
Муж нашел грузовик. Грузовик прятался от распыления на подземном складе крытого рынка, и немножко пел, потому что ему было скучно. Муж обнаружил его потому, что по своей давней привычке напевал вслух какую-то оперную арию, и вдруг ему подпели из-под земли.
20 сентября, суббота
Грузовик зовут Риголетто. Его предыдущий водитель был большим любителем оперы и вечно слушал в дороге оперные арии, но так и не смог принять того, что его машина ожила. Он бросил Риголетто в переулке, Риголетто месяц бродил где придется, потом услышал про распыление и спрятался. Он очень рад тому, что мы его нашли.
21 сентября, воскресенье
К сожалению, только часть вещей влезла в Риголетто. Остальным придётся идти самим, поэтому уходить будем ночью. Собираемся медленно, потому что вещи бесконечно спорят, кто поедет рядом с кем, а кто рядом с кем ни в жизнь не поедет. Они немножко затихают только тогда, когда муж начинает грозиться, что сию минуту вызовет самолёт-распылитель непосредственно к нам домой.
23 сентября, вторник
Вчера наш дом посетила бригада Скорой Вещевой Помощи. Мне удалось уговорить их не входить в дом, сказав, что муж тяжело болен, у него жар и ему вредно присутствие чужих людей. Они сказали, что вернутся завтра. Муж укорил меня: надо было сказать, что он не только болен, но и заразен - тогда бы они испугались. Но мне кажется, что от заразы они могут наслать на нас что-нибудь еще похлеще, чем их знаменитый порошок.
24 сентября, среда
Тяжело писать. Вчера они вошли к нам, но их было только двое (в бригадах ездят по двое), поэтому нам с мужем удалось хоть как-то от них отбиться. Они успели распылить порошок на половину дома, после чего муж их вытолкал. Они вернутся завтра.
24 сентября, среда, вечер
Проблема, как именно сложить вещи, отпала сама собой. Половину вещей уже нет смысла брать: они больше не живые. Замолчали и не реагируют ни на что раковина, шкаф, кровать, коврик у входа и еще всякая мелочь. Мужу больше всего жалко кровать, а мне - раковину. Кроме того, навеки заткнулся мой пояс с серебряной пряжкой. Хотя он был тот еще идиот, а жаль его ужасно, до слёз. Вещи присмирели и прыгают в упаковки сами, без малейших возражений. Уходим ночью.
28 сентября, воскресенье
Доехали до леса. Риголетто - молодец, всю дорогу выбирал какие-то извилистые пути и нас никто не остановил. В лесу довольно прохладно, живём внутри у Риголетто, думаем, что делать дальше.
1 октября, среда
Третий день едем по лесу вглубь. Господин Вырастилло сказало, что у него там есть друзья, и что они "очень приличная мебель". Я не знаю, какая-такая приличная мебель может обнаружиться в глубине леса, но господину Вырастилло виднее. Очень холодно, особенно по ночам.
10 октября, пятница
Сегодня похоронили яблоко. Ему становилось всё хуже и хуже, оно начало кашлять, а ночью затихло и умерло. Господин Вырастилло сказало, что из нашего замечательного яблока весной начнёт расти яблоня. И что плакать по нему не надо. Может быть.
19 октября, воскресенье
Господин Вырастилло не обмануло: в самой глубине леса обнаружилась колония живых деревьев, таких же говорящих, как и вся наша мебель. Вот черт, я уже использую лексику господина Вырастилло. Живых деревьев очень много, они сильно помогли нам. Строим дом. Собственно, дом строится сам, муж указывает инструментам, что делать, а деревья (они выделили для строительства бревна из своего пенсионного фонда) ложатся, куда скажут, и вообще ведут себя прекрасно.
30 декабря, вторник
Давно не писала: было некогда. Мы построили дом, устроили какое-то хозяйство, разобрались, где брать еду. Оказывается, кроме живых деревьев бывают и живые семена, они растут куда быстрее, чем обычные растения, и спокойно расстаются с плодами (конечно, если вести себя с ними хорошо). В доме уютно и тепло, обогрев ему не нужен, потому что он построен из живых бревён, они тёплые. Расставили всю мебель, торшер спелся с Риголетто и теперь Риголетто поёт, а торшер светомузицирует. Большой ковер на полу избаловался вконец: по нему невозможно пройти, не нагнувшись и не погладив его по ворсу. Пришлось мне подговорить пылесос и проучить зазнайку. Вроде стало потише, хотя теперь своей доли любви и ласки требует пылесос. Он скучает и просит нарисовать для него на стене "что-нибудь летнее". Я поднатужилась, позвала на помощь пару фломастеров и мы вместе изобразили на стене наш новый дом среди травы и цветов. Пылесосу понравилось, муж еще не видел.
31 декабря, среда
Новый год встречаем все вместе. Муж с Риголетто третий день не выходят из гаража: явно что-то затевают. Из гаража доносится нестройное пение дуэтом и почему-то запах пива. Тряпочки для вытирания пыли собираются устроить в новогоднюю ночь "Оригами-театр", я выступаю в роли научного консультанта. Торшер потребовал шелковый бант и постоянно мигает: репетирует. Хочу приготовить фруктовую пастилу. Я не уверена, что точно знаю, как это делается, но моя старая скалка помнит пару рецептов моей прабабушки, говорит, разберёмся.
Яблоки сказали, что глинтвейн они приготовят сами.
4 января, воскресенье
Господин Вырастилло решило, что теперь оно будет жить в спальне. Мужа это немного стесняет, но я уговариваю его не спорить и потерпеть. Мне кажется, скоро мы будем только рады, что господин Вырастилло ночует с нами. У меня есть причина так думать.
6 мая, четверг
Мне стало тяжело нагибаться, болит спина. Хорошо хоть вещи давно уже ведут всё хозяйство сами.
11 августа, среда
Немного беспокоюсь, как мы управимся с малышом среди леса. Но господин Вырастилло сказало, что вырастило уже кучу детей, и без проблем вырастит еще хоть десятерых. Оно неотлучно находится в спальне и по ночам, когда у меня болит спина и мне не спится, делает мне массаж.
27 сентября, понедельник
Я чувствую себя вполне хорошо, тем более, что много заботы малыш пока что не требует, ночами мне приходится только кормить, а укачивает его господин Вырастилло. Нас с мужем не допускает: не доверяет, судя по всему. А днём те несколько кедровых шишек, которые переселились к нам после рождения ребёнка, без конца ссорятся, кто будет его развлекать. Сын смотрит на них, не отрываясь.
18 октября, четверг
Сын научился улыбаться. Господин Вырастилло сказало, что такого красивого ребёнка оно еще не видело в своей долгой жизни. Я с ним согласна.
* * *
Больше в моём дневнике ничего не записано. Я помню, что в какой-то момент перестала его вести: времени не было, да и необходимости особой тоже. Мы живём здесь довольно тихо, растим детей.
К нам присоединились еще несколько семей, уж не знаю, как они нас нашли. Господин Вырастилло хранит тайну, но я сильно подозреваю, что без него тут не обошлось.
В будущем году открываем школу.
@темы: цитаты